продолжают бить, пока не открывается дверь какого-то дома или не проезжает машина, и тогда они бросаются бежать всей сворой, как собаки. Отстающие, которые не поспевают за остальными в своих клоунских ботинках, рассыпаются по аркам и подворотням. Они пробегают мимо нашего дома, потом по железнодорожному мосту, где беспечно замедляют шаг, успокаивают дыхание, где к ним возвращается их дерзкий, наглый вид, и они осторожно расползаются по домам, по одному или по двое, а тем временем жизнь медленно утекает из тела их жертвы, и «скорая помощь» приезжает слишком поздно. Я не могу сдержать слез.

И все же мой мальчик уверенно нацелился в этот мир, спокойный, как артиллерийский снаряд, ожидающий своего часа, не спрашивая, готовы мы или нет.

В помещении отеля «Ньютон-парк», где мы выступаем, всего лишь несколько посетителей, которые поодиночке расселись по разным углам комнаты. По понедельникам всегда бывает так, но сегодня я совершенно не в себе и очень обеспокоен. Мне никак не удается почувствовать музыку, а пение не способно вселить в меня обычную смелость.

Схватки начались сегодня днем. Сначала они были слабыми, а потом все сильнее и сильнее. Я привез Фрэнсис в Центральную больницу на Вест-роуд. Она выглядит спокойной и уверенной и, кажется, с радостью готова отпустить меня на работу, но я-то знаю, что это актерская привычка демонстрировать внешнюю невозмутимость, какая бы буря не происходила в это время у тебя внутри. Поэтому хотя Фрэнсис убеждает меня, что все будет в порядке, я чувствую сильное беспокойство. Дежурная сестра заверяет меня, что раньше полуночи все равно ничего не

произойдет, и выдворяет меня из комнаты как досадную помеху. После выступления ребята освобождают меня от моих обязанностей по перевозке оборудования, чтобы я мог поехать прямо в больницу. Я испытываю страх и радостное волнение одновременно и, как всегда, чтобы успокоиться, пытаюсь перенестись мыслями в будущее. Я делаю так в моменты стресса, представляя текущие трудности частью 251

истории, воспоминаниями, которым предаются, когда все самое трудное уже миновало. Я пытаюсь вообразить, как чувствует себя Фрэнсис с этим неведомым существом внутри ее тела. Уверена ли она, что хочет этого? Боится ли она? Или инстинкт взял свое? Может быть, в женском теле вырабатываются какие-то химические соединения, которые обеспечивают необходимое спокойствие и стоическое смирение с неизбежным, как будто акт рождения это своего рода смерть для той, которая рождает, отказ от собственного «я»? Но я всего лишь мужчина и могу только строить предположения о том, откуда берется такая смелость. Истины я не узнаю никогда. Дорогу до больницы я знаю так хорошо, что мог бы доехать до нее с завязанными глазами. Целых семь лет я добирался этой дорогой до школы, а теперь — глядите-ка — вот-вот стану отцом. Сестра заставляет меня какое-то время ждать в приемном покое. Судя по всему, она привыкла обращаться с мужчинами, как с надоедливыми детьми. Наконец, занавески, закрывающие кровать Фрэнсис, отодвинуты, и мне позволяют войти. Пока ничего не произошло, если не считать того, что схватки на время прекратились, но Фрэнсис — в отличной форме. Она говорит, что я выгляжу утомленным, и мне немного стыдно, что это она проходит через такое суровое испытание, а утомленным выгляжу я. Она улыбается, говорит, чтобы я шел домой, немного поспал, а с утра пораньше пришел навестить ее. Сестра заверяет меня, что до завтрашнего дня ничего нового не случится. Я ухожу из больницы, чувствуя себя бесполезным и подавленным. Я испытываю благоговение перед женщинами.