18, 70—71). Наверное на столь несхожий подход к эволюции различных видов искусств оказала влияние их специфика. С одной стороны — наглядные и зрительные образы живописи и скульптуры: их приближение к реальным прототипам, которое было достигнуто путем расширения технических возможностей, могло быть оценено только положительно. С другой стороны — не зримые, а только слышимые музыкальные образы: воплощенные непривычными средствами выразительности, они приобретали новые интонации, отличные от бытующих, поэтому могли толковаться как худшие по сравнению со звучавшими ранее.

230

E. R. Герцман

Плутарх («Агид и Клеомен» 10) также не остался безучастным к вопросу о новаторстве, предостерегая от «чрезмерных замысловатостей» в звучании. Подобно ему Дионисий Галикарнасский («О сочетании имен» XIX 130—132) с горечью (и со знанием дела!) перечисляет важнейшие изменения, происшедшие в музыкальном

языке со времен Алкея и Сапфо.

Другими словами, взаимоотношения старого и нового в музыке волновали многих. Это была дискуссия не столько о путях развития искусства, сколько о его месте в обществе. Стабильное государство, мыслившееся лучшими умами античности чаще всего как система порядка и законности, требовало и традиционной музыки. Ведь по широко бытовавшему мнению, изменение в музыке ведет к изменению нравов, а радикальные перемены в нравах рано или поздно приводят

к трансформации государственного устройства. Так утверждал известный афинский философ, педагог и государственный деятель середины V в. до н. э. Дамон (см. Платон «Государство» IV 424 Ь—с).

Он был недалек от истины, но только с определенной поправкой:

не изменение музыки ведет к изменению нравов, а наоборот, перемены в нравах приводят, с одной стороны, к изменению форм

социально-общественной организации, а с другой — к новым художественным идеалам. Но для античного общества формула, высказанная Дамоном, воспринималась как абсолютная истина. Она была буквально выстрадана и виделась аксиомой, которой следовали во

всех сферах жизни. В практической деятельности она явилась ариадниной нитью, за которую держались все чиновники, начиная со спартанских эфоров и кончая римскими консулами. Но та же самая идея волновала и великих мыслителей, стремившихся предложить человечеству лучшие формы государственной организации, чем те, которые они видели в реальной жизни. Не могло быть здесь обойденным и искусство, и, в частности, музыка, так как свободу творчества нужно было каким-то гармоничным образом сочетать с жесткими рамками дозволенности и недозволенности внутри политической организации. И опыт великого Платона в этом вопросе весьма поучителен.